Когда я остался один, как подстреленная птица, сошел с дороги и лег на траву отдохнуть. Голова кружилась, уснуть не мог.

Мне стало обидно и страшно умирать одному на чужой стороне. Без слов, без сожаления в восемнадцать лет. Я долго и горько плакал – мне как будто стало легче на душе от слез. Собрался с последними силами, я встал на ноги. Меня качало во все стороны, лечь обратно боялся, если лягу, то уже больше не встану. Потихоньку пошел дальше.

К вечеру я прошел и прополз еще три километра. Всего прошел от станции Макушино восемь километров. Теперь, наверное, все силы отдал, больше идти не могу. Ночевал у дороги, ужинал траву и последние пятьдесят грамм хлеба. На второй день я уже не мог встать. Нащипал вокруг себя траву, покушал лежа. Почему же за мной долго не приезжают – неужели не найдут лошадь в селе.

На третий день мне не нужно было питание – я только чувствовал сильную жажду. Во рту все пересохло, в горле першило. С соленого озера дул ветер, отползти от озера не было сил. Так и остался лежать в траве без движения, без надежды на спасение из села Долгое. Вспомнил мать, отца, младших братьев, вспомнил свое детство и, ничего в жизни хорошего мы не видели, а умирать не хочется.

Вдруг я услышал какой-то шорох, с каким-то перестукиванием. Подняться и посмотреть не могу. Сначала подумал, что ко мне крадется какой-то зверь. Да я рад был и зверю, чтобы он быстрей растерзал меня, прекратил мои муки. Дышать стало тяжело, шорох все ближе и ближе. Потом я понял, что кто-то едет на лошади, а постукивает это бричка колесами.

Когда человек остановил лошадь на дороге, не слезая с брички, окликнул меня:

– Эй ты, паря, пошто валяешься на земле-то – простынешь. Налопался самогону да и не встаешь.

Но я уже не мог пошевелиться и не мог с ним говорить. Когда он пошел ко мне наверное понял что я не пьяный, а умирающий человек. Начал меня поднимать с земли. Но у нас с ним ничего не получалось – шевелится я не мог. Руки, ноги и голова не держались. Тогда он пошел обратно к лошади, подъехал поближе ко мне, привязал вожжи за переднее колесо, поправил что-то в бричке. Взял меня на руки как ребенка и положил на бричку:

– Ты паря совсем затощал, стал как сухая щепка.

Потом достал из бидона коровьего масла и начал из своих рук меня кормить. Кушать я тоже не мог. Не было сил пошевелить губами. Тогда он положил меня на спину, прислонил масло к губам. Оно стало согреваться и попадало в рот.

У меня стали смягчаться губы и во рту, начал шевелить губами и языком. Часов через шесть или семь, хотя и с большим трудом стал выговаривать слова.

Своему спасителю рассказать всего не мог – плохо ворочался язык. А как сюда попал, сколько пролежал у дороги, куда пошли наши люди пятнадцать человек, об этом спешил рассказать, чтобы он знал куда меня отвезти.

К вечеру мы подъехали к ветряным мельницам села Долгое. Около одной мельницы расположились наши люди. Мужчина остановил свою лошадь, приподнял мне голову:

– Смотри – ваши люди?

– Да это они.

– Ну, вот мы и приехали.

Наши мужики подошли к бричке, стащили меня, посадили около мельницы. Все смотрят на меня с каким-то удивлением – да неужели ты и вправду живой!